Дворники не успевали очищать тротуары. Снегоуборочные машины стояли — их уже разобрали на запчасти до следующей зимы.
Но в третью ночь ураган прекратился так же неожиданно, как и начался. Ушли тучи, умчался ветер. И яркое горячее солнце торжествующе заблистало на небе, с удивлением взирая на занесенную снегом землю.
Пока я ехала на работу, моя душа разрывалась от страстного желания немедленно вырваться куда-то за город. Я с ненавистью посмотрела на унылое здание издательства и с тоской захлопнула за собой тяжелые двери. Здание поглотило меня, сразу же отгородив от этого сверкающего, сине-золотого, весеннего мира. Здесь, в бетонном вестибюле, на узких, ярко-салатных прокуренных лестницах, в темных скрипучих коридорах со множеством дверей, ведущих в крошечные кабинетики, — в любое время года царил один и тот же дух — бесцветный, застоявшийся и однообразный. Бездарное бетонное здание — шедевр архитектуры социализма, как бездонный мешок, ежедневно по утрам заглатывало, а по вечерам отрыгивало сотни человеческих существ. И странно, что существа эти что-то писали, выпускали десятки газет и журналов, образовывали группировки, плели интриги, боролись против кого-то и полагали, что они — ни что иное, как творцы душ человеческих, лепящие их по своему усмотрению… Им нравилось, когда их называли «четвертой властью». Я тоже была одним из этих существ. И никому из нас не хотелось признавать, что мы всего лишь жалкие букашечки, ежедневно и покорно отдающиеся в плен этому серому, сверкающему слепыми стеклами дому!
Странно, я столько лет проработала в своей газете, каждый год отправляясь в законный отпуск. Но никогда мне так мучительно не хотелось вырваться отсюда навсегда, послать к чертовой бабушке все эти коридоры, все эти служебные отношения, всех этих редакционных подружек и друзей, с которыми мы весело отмечали все мыслимые и немыслимые праздники и даты.
А моя, столь любимая народом, самая демократическая газета! Еще недавно я ею гордилась; сама принадлежность к этой газете словно бы причисляла меня к когорте избранных, глаголющих правду в последней инстанции.
Почему я жила в этой нескончаемой эйфории? Почему не хотела признаться самой себе в том, что наша газета, еще вчера (ведь стоит только взглянуть на подшивки пятилетней давности!) вещавшая казенные, сдобренные патокой коммунистические лозунги и идеи, сегодня с остервенелой яростью их же и поносила и продолжала извиваться в судорожном восторге уже перед новой властью… Но зато как разительно переменился стиль! Сколько новых слов появилось в нашем журналистском сленге за последние годы! Словно все мы выбросили не только свои комсомольские и партийные билеты, но и свою старую кожу, свои старые мозги.